Перед всяким естествоиспытателем (читай: испытателем своего внутреннего естества), решившимся обнародовать плоды своих исканий - и обнародовать не просто так, а ставя при этом определенные цели и задачи, на самом первом этапе работы неизбежно встает вопрос: в какой форме это сделать. С неизбежностью встал этот вопрос и передо мной.

И осмотревшись хорошенько, я обнаружил, что по большому счету, для таких внутренних исследователей, как я, в современном мире существует пять путей, пять способов выразить открытое ими специфическое знание о природе человека и реальности, и пять соответствующих им литературных форм. Условно назовем эти формы "роман", "монография", "трактат", "эссе" и "проповедь".

Чтобы понять, какая из них наилучшим образом будет способствовать воплощению моего замысла, мне пришлось испробовать каждую из них. И делая это, я нашел, что у каждой из этих форм есть свои достоинства и недостатки, - но в чистом виде ни одна из них не удовлетворяет целиком и полностью моим задачам. В итоге я оказался перед довольно сложным выбором, поскольку ни одной из них я не мог (или не хотел) отдавать предпочтения, так что порой мне начинало казаться, что мой замысел требует использования всех пяти.

Если вкратце обрисовать эти формы, то получится примерно следющее.

"Роман" - форма художественной литературы. На первый взгляд, безотказное средство, если вы хотите очаровать читателя, безраздельно завладеть его вниманием. Инригующая сюжетная линия, парочка ярких характеров, остроумные диалоги, несколько средней глубины идей, приправленных густым соусом жизненных наблюдений, либо вместо них одна, но сенсационная - таков, пожалуй, расхожий рецепт успешного блюда подобного сорта. А если еще добавить сюда хотя бы скромную щепоть литературного таланта - то, чем черт не шутит, из этого не грех и бестселлер состряпать.

Признаюсь, меня долго искушало желание облечь свои открытия в художественную форму. В самом деле, почему бы мне не написать что-нибудь в стиле дневников Кастанеды или притч Коэльо, или исповедей Баха, или блистательных фантазий Вербера, или, на худой конец, Дэна Брауна - думал я. Мысли эти были очень соблазнительны, однако однажды мне пришлось понять, что форма "романа", при всех ее плюсах, лишает меня одной очень важной возможности - возможности говорить с читателем напрямую, без лишних экивоков условностям художественного жанра. Вот почему я, в конце концов, отказался (не без борьбы) от попыток написать свою первую книгу в стиле "романа".

Необходимость описать по возможности детально и связно всю головокружительную перспективу нашего столь непростого восхождения по Великой цепи бытия показалась мне важнее придумывания захватывающих сюжетных перипетий.

Казалось бы, для задачи тщательного, детального изложения своих взглядов на природу и психодуховное развитие человека (тем более, если эти идеи во многом опираются на фундаментальные научно-философские идеи древности и современности) наилучшим образом соответствует форма "монографии", если речь идет о научно-психологическом труде, или же "трактата", если мы говорим больше о духовно-философских изысканиях.

В самом деле, научный стиль описания позволяет вам максимально точно, беспогрешно детализировать, рационализировать свое интуитивное видение и порой открывать в этих детализациях удивительные перспективы. И, честно говоря, точность и фактичность, присущие научно-философскому стилю, довольно долго очаровывали меня, так что я даже начал подумывать о защите диссертации, пока однажды не обнаружил, что ухожу все дальше и дальше от своей первоначальной задачи - говорить со своим читателем на одном языке.

Понимаете, при всех своих очевидных для исследователя плюсах, язык науки - это так называемый "птичий язык", язык элитарный, язык, понятный лишь немногим посвященным, язык, порой чрезмерно и намеренно усложняемый благодаря изощренному регламенту латинизированного научного дискурса. Грубо говоря, язык науки требует, чтобы вы вместо слова "определение" говорили "дефиниция", вместо "объединение" - "интеграция", а вместо "превосхождение" - "трансценденция". И хотя при написании книги я довольно часто прибегал к "птичьей" терминологии (впрочем, по возможности, тут же давая нормальный человеческий синоним), однако целиком изъясняться с читателем на "птичьем языке" отнюдь не входило в мои планы.

Дело в том, что закономерности функционирования и развития нашего осознания сами по себе достаточно сложны (хотя в самом общем виде они сводятся к довольно простым идеям, таким как, например, идея креста и круга, идея троицы или двояковидящего ока) - и мне вовсе не хотелось делать их описания еще сложнее, чем они есть на самом деле.

В плане понятности, доступности изложения мне больше хотелось соответствовать идеалу Сократа, умевшего говорить просто о сложном.

Вот почему, в конечном итоге, я отказался от строгих ограничений научного стиля в пользу большей свободы творчества и самовыражения. Надеюсь, это привнесло в книгу ту легкость мысли, которую мне бы хотелось в ней видеть. С другой стороны, отказ от строгости научного дискурса привел к неизбежной вольности в интерпретации некоторых идей, что, конечно, вряд ли придется по вкусу ярому поборнику научной рациональности. Успокаивает меня только то, что я писал книгу далеко не в первую очередь для него.

Пожалуй, прямой противоположностью жанрам научной "монографии" и философского "трактата" Являются жанры "эссе" и "проповеди".

"Эссе" - это по большому счету воплощенный в слове "поток сознания", текст-размышление, написанный в свободной манере. Единственная логика, которой он в принципе подчиняется - это логика внутреннего строя мысли автора. Необычайная стилевая гибкость "эссе" как жанра стала поводом для известной шутки Задорнова - "когда я не знаю, к какому жанру отнести написанный текст, я называю его эссе".

В противоположность академической тяжеловесности "монографии" и "трактата" жанр "эссе" показался мне в целом более подходящим для задач моего повествования. Он давал мне и необходимую риторическую легкость и свободу контекста для столь необходимой книге игры метафор. Вы обнаружите, что многие главы написаны именно в этом легком стиле размышления-игры, особенно те, в которых дается анализ фильмов.

Другим полезным для себя инструментом я счел публицистический стиль, который я здесь условно называю "проповедью". В отличие от текста-"эссе", текст-"проповедь", которому также свойственна свободная манера построения фразы, имеет более определенную задачу, а именно - задачу идейно-эмоционального воздействия на слушателей. То есть там где писатель-эссеист просто самовыражается и наслаждается самим потоком речи, игрой образов и метафор, писатель-проповедник имеет целью обратить слушателей в свою веру и наслаждается скорее тем эффектом, который его речь производит на умы аудитории, чем самой речью.

Любопытный факт заключается в том, что проповеднический жанр ныне весьма в моде. Если присмотреться, то в этом жанре написана практически вся популярная "нью-эйджевская" литература по психологии и духовности в мягких обложках. Именно здесь, как нигде более, вы найдете все характерные ораторские приемчики "проповедника" - прямые обращения к слушателям-читателям, призывы, восклицания, рефрены, интонационное выделение слов, несущих по задумке автора некий особый смысл (что на письме выражается, как правило, курсивом или Заглавными Буквами) и т. п.

Жанр "проповеди" имеет ряд несомненных преимуществ, особенно если вы ставите перед собой задачу достучаться до умов и "глаголом зажечь сердца". А поскольку в списке моих задач эта занимала не самую последнюю строчку - я довольно широко пользовался выразительными средствами соответствующего стиля, чему вы найдете в книге немало подтверждений.

Очевидным минусом "проповеди" является ее прямолинейность и категоричность, порой переходящая в догматизм. Очевидным минусом "эссе" - размытость структуры. И конечно, мне очень хотелось избежать и того, и другого.

Итак, ни одна из возможных форм в чистом виде меня не устраивала. Всякий раз, начиная писать в каком-либо стиле, я обнаруживал, что мне чего-то не хватает, какая-то задача, из тех, что я интуитивно перед собой ставил, не выполняется. В какой-то момент я понял: по всей видимости, замысел книги включает в себя задачи, характерные для каждой из пяти форм, вот почему они не реализуются в полной мере средствами только какой-либо одной из них. И когда я сформулировал их для себя, я понял, что так оно и было.

Пять задач, по одной на каждый из жанров. Господи, да что же за винегрет Ты сподобил меня состряпать!

Но все по порядку.

Моей главной задачей было - создать яркую картину человеческой жизни как каждодневного внутренне взаимосвязанного, волнующего и восхитительного путешествия к целостности, мудрости и просветленности - путешествия, на котором каждый этап, от младенчества, детства и отрочества до взросления, зрелости и старости, неизмеримо важен и ценен как сам по себе, так и в контексте всей жизни.

И конечно, для воплощения этой задачи как нельзя кстати подходил жанр "романа", откуда я позаимствовал для книги характерную сюжетную структуру: вопросительно-восклицательный знак интриги для завязки, плавный изгиб волны для последующего смыслового развития, всплеск, фермата и три восклицательных знака для кульминации и осыпающееся многоточие-многозначие для завершения.

Другая задача, которую я перед собой ставил, была задача показать, насколько захватывающе таинственна сама ткань, из которой соткана наша повседневность.Насколько каждый миг нашего существования и все в нас проникнуто извечной тайной взаимосвязи посю- и потустороннего, человеческого и божественного, обыденного и священного.

И лучше всего с этой задачей справлялся жанр "эссе", в котором я мог позволить себе свободно играть метафорами, образами, смыслами, чтобы показать - в этом мире все слишком относительно и слишком взаимосвязано, чтобы, находясь посреди этой тайны, можно было чему-либо отдать свое предпочтение в ущерб другому. Любые попытки отдать предпочтение чему-то равносильны попыткам жонглера удержать в своих руках один из мячиков, вместо того чтобы просто жонглировать ими.

Разумеется, чем глубже мы погружаемся в тайну самих себя и мира, тем зыбче становится все вокруг, тем зыбче становимся мы сами. Единственное из известных мне противоядий, которое хорошо уравновешивает эту позицию тотальной неопределенности, является противоядие отрезвляющей здоровой научно-философской рациональности. И разумеется, я не мог не воспользоваться преимуществами соответствующих жанров, позволившими мне по возможности полно и лаконично описать всю перспективу интегрального (всеуровневого) развития восприятия и осознания снизу доверху, а также модель и механику движения через нее нашей воспринимающе-осознающей самости, так как это выглядит с позиций интегрального видения, интегральной феноменологии и структурализма, и трансперсональной психологии.

И конечно мне хотелось, чтобы и сама книга, ее структура, отражала бы эту тайну, и характер ее развертывания в наших жизнях. В этом смысле мне хотелось добиться того, чтобы весь строй повествования книги разворачивался бы так же, как разворачивается в наших жизнях архетипический сюжет Великого путешествия - сюжет метамифа, или мономифа, как называл его Джозеф Кемпбелл. И еще мне хотелось, чтобы получившаяся картина выглядела бы и выразительно, и убедительно. Но убедительно не в понимании ученого, а скорее в понимании режиссера, для которого критерием убедительности является не столько строгость логических выводов, сколько соответствие капризной жизненной правде.

Однако мне было мало просто рассказать о вызове, о путешествии навстречу неведомому, о встрече и битве с Тенью, о героическом и психодуховном кризисе. Мне хотелось еще, чтобы и сама книга была вызовом для читателя - и могла бы послужить кому-то необходимым стартовым импульсом и направляющим вектором движения в его собственном Великом путешествии. Вот почему мне так необходимы были выразительные средства публицистического стиля с его хлесткой риторикой, эмоциональностью, обличительным пафосом, огнем и эпатажем.

Таков вкратце замысел "Великого путешествия". А насколько мне в конечном итоге удалось его воплотить, судить вам, драгоценный читатель.

И да будет легок ваш Путь!